Здравствуйте.
Пишет вам Роберт Ф., его верный слуга и ассистент. Мы с вами виделись на Гоголевском "Ревизоре" в Петербурге. Припомните меня. Это крайне важно для моего письма.
Мне крайне прискорбно сообщать, и нет таких едких, как эта печаль слов. Дмитрия Г. не стало.
Я был рядом с ним в последние для него моменты. Это тяжело, скорбь лежит на нас всех, и если только возможно осознать и впитать в себя понимание слова "смерть", он прошёл через неё полностью. Он действительно, по-настоящему умер. Его сразила его судьба, и не хочется верить, что он способен воскреснуть. Она, известно, всякого превращает в прах.
Недуг оставил его в полном одиночестве. Я навещал его, конечно, и помогал справляться с трудностями нахождения одному. Регулярно я оставлял работу и из города возвращался в его дом. По правде говоря, с его болезнью никакая работа не имела дальнейшего смысла.
Но со временем он и сам привык проводить часы один. Ах, если бы я только знал, какую страшную гибель заготовил ему своим незнанием!
Всё предрекало скорейшее выздоровление, но вчера, в пятницу, он слёг и совсем не покидал постели, даже до окна, чтобы вкусить свежего воздуха. Я заподозрил неладное, услышав эту весть от бывшей вечером в городе проездом кухарки, и отправился в его имение в Т* примерно в 30 верстах под Ярославлем. Я вошёл в дом и окликнул его. Ответа не последовало, и я как можно быстрее направился в его комнату. Когда я нашёл его, он встретил меня лишь взглядом, и состоялся последний наш разговор. Он так сильно запал в моё сердце и до сих пор звучит в нём, прямо как злосчастный выстрел Вертера, что я запомнил всё сказанное им, и я приведу вам его слова ниже.
«Роберт? Моя кухарка ушла, я отозвал её. Мне совсем тяжко. Как видишь, мне не хотелось пугать этим старую женщину. Добрая старушка. Я чувствую, конец близко. Лишь рок вокруг меня в последние моменты, я не вижу совсем никакой надежды, хотя всю жизнь она была рядом - моя паршивая муза. Неужели так несправедливо мироздание, что каждая упавшая капля этого золотого вина наших дней в дальнейшем так тяжела, что чаша падает и разбивается? Почему? Такова жизнь, Роберт? Тогда как выглядит сама смерть, раз светлое так запятнано?
Помнишь... Мы работали над изданием. Были дни, конечно. Это было лет пять назад, или десять. Мы, наверное, всю жизнь вместе. Я уже и не скажу точно, ты прости.
Я тогда думал, что все имеет своё начало и завершение. Но меня ужасно волновала трепетная тайна нашего конца. Как же так, путь в один конец? Но я понял затем. Я читал Платона, изучал Аристотеля, Гегеля, и даже Ницше убедил меня в этом хоре разума - вещи до конца не поддаются нашему познанию. Я всё искал и думал. Нашёл, наконец. Смерть кончается жизнью. Всему вокруг суждено найти настоящий приют. То ли не христианский рай, где всё упоенно и нет разлада?
Я скажу тебе - блаженно всё и каждый, и всякая печаль это лишь сахар для услады будущих свершений. Надеюсь, ты меня понимаешь.
Но почему я здесь сейчас, ты спросишь, во окружающей меня темноте? Я отвечу. Я давно в поисках, и пока я искал, я лишь всё потерял. В этом главное проклятие, друг мой - в том, что я видел. В мире же следует закрыть глаза и просто идти прямо. Замысел Божий таков, что надо верить, и будь проклят тот, кто скажет, что Господь кровожаден или глуп тот, кто питает к нему надежды. Нет, совсем нет. Не верь им, и приводи эти слова! Господь это и есть сама гармония всего, что завянет и тлеет, чтобы стать цветением потом.
И всякий раз, отступая от пути, я ощущал обретение. Как же глуп я был! И слёзы давно покинули меня, мне не упасть с плачем покаяния, я теперь ничего не ощущаю, Роберт. Лишь мрак, чёрный ужас. Он растекается, и в холодных давно руках он стал тоской. Она разъедала меня день за днём, пока я искал, пока я в пути... А путь...
Помнишь ли госпожу Д.? Она появлялась пару раз, ты видел. Статная, какой стан, какие глаза, шея! Знаешь ли, пальцы, как я сужу -- отражают человека. Её же были прекрасны. Утончённая натура, и сказать нечего. Эх... Ты знал, что она вышла замуж? Барон Ш. теперь владеет её сердцем. Она поклялась в вековой верности, и даже холод небытия не разрушит этой связи.
Роберт, чудесный мой Роберт! Их сердца скреплены в райских покоях!
Она была без ума от меня. Когда тебе доводилось видеть её, она приносила письма. Ах, прелестные строки! От такой чудесной, нежной Д. Будь я проклят. Совсем незамысловатые. Она не привыкла к поэтическим утончениям. Аккуратный почерк... И я даже представляю сейчас, как её нежные плечики в прилежной позе помогали её перу. Каждое такое послание она завершала словами:
«Я люблю тебя, прекрасный ангел моих грёз.»
Как же глуп я теперь. Я жалок. Если бы только прощение смогло бы что-то изменить, если бы слова теперь хоть что-то значили...!
Я выставлял её вон. Помнишь, как грозно я тогда накричал на неё? Она пришла в последний раз. Тогда же она впервые сказала - предпочитала писать: "Я буду любить вас на расстоянии. Моя любовь станет прелестным уголком для вашей души", и расплакалась. Я закрыл дверь.
И с каждым днём, пока я искал, пока я работал... Я подобен страннику, ушедшему в пустыни. Пески гибельны, тебе известно, но я вернулся - как мог бы судить ты или та же наша кухарка. Наши дебюты, помнишь ли? Помнишь шедевры, составленные лишь мной и тобой, в узких и душных комнатах бюро?
Но я не вернулся из этой пустыни. Лишь мой вечно голодный до знания дух витал, пока весь мир, не изъеденный сухостью смерти, действительно расцветал. Распустился и сад у госпожи Д. Цвели прелестные розы. Жаль, мне никогда их теперь не увидеть. Я, сам разыскивая жизнь, умираю теперь, и оказалось, что с каждым новым взглядом на долины впереди я шёл на дно, откуда теперь прощаюсь с тобой. Я не могу кричать, но очень хотелось бы издать крик, засевший внутри этим проклятым кашлем.
Она тоже жила. Но она была в настоящем пути, ведь нет никакого движения кроме жизни. Она и есть жизнь. Как-то быстро она повстречалась с бароном, они под венцом, и он сейчас, вероятно, сидит на их веранде, и пьёт душистый кофе, обсуждая с ней их грядущее под нежными лучами солнца.
Ты спросишь, откуда известен мне исход их истории? Ещё до болезни я бывал у неё. Наверное, тогда я и заболел. Наверное, тогда я понял, что всё это лишь один огромный недуг.
Я впервые решился навестить её. Стоя у ворот, я увидел Ш. Конечно же! Как я мог не вспомнить россказни старушки-кухарки? Она то и дело что-то рассказывала. Он пожал мне руку, и спросил, за чем-то конкретным ли я, узнав во мне знакомого Д. Он был мил ко мне, признаюсь. И я удалился, сославшись на забытые бумаги. Моё сердце пронзило, и оно стучит болью, а не жизнью.
Роберт, прошу тебя, запомни лишь одно. Посмотри на них. Я говорю, что исход понятен. Они проживут, породят прелестных детей - те вырастут, получат отменное образование, и сделают имя - и состарятся в один из дней, не проснувшись, как будто всё на самом деле было сном, и в один момент они от него воспрянут. Это и есть настоящая жизнь, и она кончается смертью.
Как и всё вокруг, рассудишь ты. Но нет, неправ ты будешь своей поспешностью. Их смерть не будет смертью как таковой - это жизнь. Такая же, как и путь к завершению. Не скажу, что ждёт мою прелестную Д. кроме счастья, но, всё же, ей не суждено издыхать, изъеденной холодом, как твой покорный слуга.
Всякая смерть кончается жизнью. И лишь та жизнь, что прошла неверно, и есть смерть.»
Он закрыл глаза и некоторое время тяжело вздыхал. Все мысли, бродившие в нём какие-то пару дней, что я был в городе, его измучили. Он, хрипя, поднялся и воскликнул:
— Роберт!
Я припал к нему, взял его руку. Он сжал её, пытаясь встать, но словно бы нечеловеческий удар пришёлся в его грудь. Он лишился силы и упал. Я видел непередаваемый ужас в его стеклянных глазах, так же хватающихся за меня, старающихся найти опору, и не успевших истечь испуганной и горькой слезой - слезой ангела - и сейчас, выводя эти строки, страх ест меня при лишь беглом взгляде на то, какие муки держала его великая душа, уходя в последний свой полёт.
Простите меня. Я больше не могу писать этих строк.
Прошу, почтите его память.